| Искусство |
| 11.10.2012 10:59 |
| Свидетельство тому — письмо к художнику от 12 августа 1918 года, переданное через издателя поэмы С. М. Аляиского . И вот что важно: больше всего Блок говорит, здесь о Катьке (даже восстанавливая черты ее возможного душевного склада и внешнего облика), затем о Петрухе и Христе. О Христе Блок хотел сказать многое, но писать не стал, а передал через С. М. Алянского свой рассказ о том, как он «увидел» этот образ на вьюжных улицах Петрограда. В своих воспоминаниях Алянский привел подробно записанный им рассказ Блока. И в сознании Блока, и в письме Анненкову эти три персонажа поэмы — убитая в пылу погони за «буржуем» Ванькой Катька, ее невольный убийца Петруха и венчающий поэму Христос нерасторжимо объединились.Причем важно и то, что с каждым из этих образов у Блока связаны достаточно конкретные жизненные впечатления и представления, имеющие либо возвышеннодуховный (в случае с Христом), либо бытовой, эмпирический, но по-своему показательный (в случае с Катькой и Петрухой) характер. О Христе Блок сказал, что это «светлое пятно» впереди, которое «маячит и неудержимо тянет к себе»; оно «быстро растет, становится огромным», приобретая «неопределенную форму, превращаясь в силуэт чего-то идущего или плывущего в воздухе». При помощи обычного зрения такого Христа увидеть невозможно; это внутреннее зрение, тот духовный взор, который играл такую большую роль в развитии поэтической интуиции Блока. Но, вместе с тем, образ увиден в определенной форме светлого пятна. Определенны представления Блока о Петрухе и Катьке. О Петрухе Блок сказал: хорошо, что у него в руке «кухонный нож», но плохо, что «рот… старый». И больше всего внимания поэт уделил Катьке. Она — «здоровая, толстомордая, страстная, курносая русская девка; свежая, простая, добрая—здорово ругается, проливает слезы над романами, отчаянно целуется»; рот у нее «свежий», «чувственный», «масса зубов». Он возразил против изображения Катьки с папироской в руках, добавив в скобках: «может быть, она не курит». Ни одна из этих черт в поэме не выявлена и на «содержание» ее не повлияла. Он следует здесь приемам реалистического письма, но «реалистическим» оказывается одно лишь восприятие окружающего, которое в процессе творческого переосмысления трансформируется в соответствии с законами романтического, расширительно-иносказательного искусства.Имеется еще один персонаж поэмы, в облике которого также выделены конкретные человеческие черты. Это «буржуй» Ванька. Вот он внезапно врывается в поэму в четвертой главке на лихаче в паре с Катькой:Он в шинелишке солдатскойС физиономией дурацкойКрутит, крутит черный ус,Да покручивает,Да пошучивает…Вот так Ванька —- он плечист!Вот так Ванька —он речист!Катьку-дуру обнимает,Заговаривает…Яркая и впечатляющая картина, которая завершается столь же ярко и наглядно:Запрокинулась лицом,Зубки блещут жемчугом…Ах ты, Катя, моя Катя,Толстоморденькая…Эти прекрасные стихи написаны и введены в поэму вовсе не для того, чтобы воспроизвести пошлый эпизод соблазнения. Они несут гораздо более емкую смысловую нагрузку.Создается как будто знакомая коллизия. Возникает любовный треугольник (Ванька — Катька — Петруха), вызывающий в памяти традиционную ситуацию, неоднократно использованную и самим Блоком в его пьесах — от «Балаганчика» (Арлекин — Коломбина —- Пьеро) до «Розы и Креста» (Алискан — Изора — Бертран). Опыт блоковской драматургии безусловно проявил себя в «Двенадцати», хотя, как нам кажется, не в такой степени, чтобы безоговорочно возводить главное сюжетное действие поэмы к драматургической традиции. Ведь этот любовный треугольник сразу же распадается: Ванька скрылся, героиня (Катька) убита. Петруха остается один вовсе не потому, что восторжествовал «недостойный» соперник, как это было и в «Балаганчике», и в «Розе и Кресте». Здесь никто не торжествует и никто не остается в безутешном горе, что как раз и было характерно для «комедии масок». Блок явно избегает повторения знакомой ситуации. Ему нужно, в соответствии с общим замыслом поэмы, а не только в границах любовного конфликта, чтобы Катька была убита и чтобы была убита именно Катька (а не Ванька). Ее гибель сразу же переводит действие поэмы в иной план (вернее, в несколько планов одновременно); к такому повороту и стремился, как видно, Блок.В том же письме к Ю. Анненкову Блок специально выделяет рисунок, на котором изображена убитая Катька. Он даже хочет, чтобы рисунок этот попал на обложку книги. Но тут же высказывает такое пожелание: «Если бы из левого верхнего угла убийства Катьки дохнуло густым снегом и сквозь него — Христом, — это была бы исчерпывающая обложка». Ни о каком любовном треугольнике говорить больше не приходится. Символ Христа — центральный символ поэмы — прочно и многозначно связался в сознании Блока с убитой Катькой, и все в поэме осветилось иным светом.Никак и ничем не проявившая себя в поэме Катька становится символом жертвы, которую потребовала выплеснувшаяся на петроградские улицы стихия. Казалось бы, естественней принести в жертву Ваньку: он «буржуй», он изменил революционному долгу, переметнувшись в стан врагов. Но для Блока такая реализация замысла поэмы была бы слишком простой. Собственно, никакой проблемы бы не было — была бы несложная иллюстрация, и только. Принося в жертву ни в чем не повинную Катьку, да еще соотнося ее с Христом, Блок неизмеримо углубляет тему.Любовная страсть Петрухи переходит в ненависть, а ненависть завершается убийством. Таким образом, стихийные чувства, обнаруживая свой глубокий положительный смысл (именно они дают возможность герою поэмы выявить черты личности), на следующем этапе обнаруживают уже и свой губительный (в конечном итоге) характер. Вряд ли можно признать случайностью тот факт, что все наиболее разгульные реплики и интонации поэмыСосредоточены в главках, в которых фигурирует Катька. Это, главным образом, пятая главка (предвестие драмы), затем седьмая (обсуждение убийства) и восьмая, в чем-то перекликающаяся с пятой (скрытый смысловой итог происшедшего). Уже в центральной, шестой главке, в которой говорится о погоне за Ванькой и убийстве Катыш, главке, разламывающей поэму надвое, после элегически скорбного двустишия:А Катька где? — Мертва, мертва!Простреленная голова! —следует грубый окрик, сразу же переводящий повествование в иной план, где господствует ненависть:Что, Катька, рада? — Ни гу-гу…Лежи ты, падаль, на снегу!Но завершается все это боевым призывом, создающим ощущение еще одного плана поэмы, в котором уже господствует сознание высокого долга:Революцьонный держите шаг!Неугомонный не дремлет враг!К столетнему юбилею со дня рождения Блока автору настоящих строк довелось готовить факсимильное переиздание этого издания поэмы, к которому была приложена отдельная брошюра со статьей, где я, используя свидетельства Анненкова и личную переписку с С. Алянским, предпринял попытку топографически представить путь, которым двигались герои поэмы. Именно благодаря достоверности иллюстраций, нераздельно слитых с текстом поэмы, небольшое, казалось бы, произведение воочию превращается в эпическое повествование о событии, имеющем эпохальное значение. Можно не знать содержания поэмы во всем его смысловом многообразии, но и беглого взгляда на эту книгу достаточно, чтобы прийти к неукоснительному выводу: перед нами из ряда вон выходящее, грандиозное произведение, в котором движение героев до заснеженным улицам города, раскрывающее их «судьбу», получает почти что реалистическую достоверность и зримую наглядность. Блок не просто изображал революцию в том специфическом аспекте, в котором он ее воспринимал, он «видел» своих героев, «видел» их движение, их поступки, «слышал» распеваемые ими частушки. «Хорошо знакомые», как выразился в письме ко мне С. М. Аланский, места Петербургской стороны, изображенные в «Двенадцати», невольно всплыли в сознании Блока, а также и иллюстратора, составили единый творческий «комплекс». Произведение, в котором затрагиваются проблемы эпохального значения, получает реальную основу, которая в еще большей степени усиливает его художественную истинность. В результате небольшое произведение, начисто, казалось бы, лишенное эпически повествовательных элементов, в сочетании с иллюстрациями Анненкова вырастает до размеров эпической поэмы, петербургской по существу, наподобие «Медного всадника» Пушкина, со своей, однако, специфически блоковской философией истории.
|