| Детки |
| 01.04.2013 09:33 |
| Легкость, с которой ребенок принимается думать, жить с нами в богатстве воображения, предоставлять нам в своих рисунках свой внутренний мир, рассказывать сновидения, о которых часто он говорит своему окружению, что не помнит; признаваться нам в своих ошибках или рассказывать нам с непосредственностью о своих секретах, которые он не раскрывает никому, — эта легкость, это доверие являются базой нашего терапевтического действия: это ситуация переноса. Ситуация аффективного согласия с психоаналитиком, тот становится персонажем — и из наиболее важных — внутреннего мира ребенка в течение курса психоанализа.Сам по себе перенос не служит ничему. Но его использование даст или не даст терапевтическую силу этой новой аффективной фиксации ребенка. Перенос служит терапевту, чтобы изучать аффективные реакции субъекта по отношению к нему и выводить из этого диагноз и терапию, к которой он прибегнет. Сама терапия «пройдет» лишь в переносе. Не стоит полагать, что перенос действует через суггестивное действие врача, ибо суггестии необходим новый вклад, интеллектуальный и аффективный, в психизм субъекта, в то время как во многих случаях, даже случаях психотерапии, мы не приносим абсолютно ничего нового ребенку.На самом деле, если мы даем родителям советы и они их принимают (большей частью по причине доверия, которое мы пытаемся вызвать у них и которое — если не считать вербализацию их бессознательных сопротивлений — использует, таким образом, определенную дозу суггестии), наша установка по отношению к ребенку другая. В большинстве случаев он будет полностью неспособен передать ни одну вещь из того, что ему сказал доктор. Он к нам при-ходит напряженный, тревожный, он проводит какое-то время с нами и уходит довольный, что встретился с нами, иногда успокоенный, иногда молчаливый или веселый, иногда — на время — немного более нервный, чем в начале; редко ребенок уходит с наших бесед с «тем же выражением, что и при прибытии», и эту ремарку мы делаем сами, а также иногда ребенок; во всяком случае, сопровождающий взрослый не преминет ее сделать. Часто только ребенок говорит и рисует, и мы лишь слушаем. Бывают сеансы, когда мы рассказываем историю, которая похожа на все другие истории. Иногда у нас «разговор», и тогда ребенок может вспомнить, о чем мы говорили, но с трудом, что сказал доктор, поскольку в большинстве случаев мы устраиваемся так, чтобы ребенок сказал, что он знает, не признаваясь себе в этом. Короче, интеллектуально мы ему не приносим почти ничего нового.Если мы не действуем суггестией, тогда как действуем мы} Для чего нам служит этот пресловутый перенос?Как это будет видно, мы действуем всегда следующим образом: сначала у нас разговор с матерью или родителями, всегда в присутствии ребенка, кроме исключительных случаев, когда мы просим об особой беседе с матерью, отсылая ребенка на несколько минут в коридор. У нас никогда не бывает такой особой беседы после частного разговора с ребенком.Пока мы говорим со взрослым, мы пользуемся этим, чтобы незаметно наблюдать, как реагирует ребенок. Мы его обычно устраиваем за столом, с бумагой и карандашом, и мы ему говорим: «Сделай мне, пожалуйста, красивый рисунок, какой захочешь», поведение ребенка (и поведение родителей, в зависимости от негативной реакции ребенка или способа, каким он вмешивается, чтобы показать, что сделал) есть уже для нас интересная тема наблюдения (помимо самого рисунка). Получив от родителей полезные сведения, мы им даем короткое изложение нашего мнения a priori, нашего способа, отличного от их способа, рассматривать реакции своего ребенка. Даже не имея более обширной информации, мы ни в коем случае не принимаем предлагаемую альтернативу: болезнь или злоба. Мы пытаемся вызвать их доверие и их обещание приводить ребенка в соответствии с тем, как мы их попросим.Мы просим тогда мать оставить нас вдвоем с ребенком; мы это делаем при первом посещении, если ни мать, ни ребенок не воспрепятствуют этому сопротивлением. В противном случае мы не подталкиваем, мы говорим, что считаем вполне естественным их недоверие и только обращаемся с просьбой к матери оставаться совершенно немым свидетелем беседы, в которую мы вступаем с ребенком. В настоящее время в консультации Бретоно недоверчивые реакции родителей по отношению к этим частным беседам крайне редки, так как это вошло в привычку, и матери об этом заранее сообщают друг другу в комнате ожидания. Подготовленные, таким образом, вновь пришедшие относятся к этому вполне естественно. Во всяком случае, если на первой консультации ребенок проявил себя нерешительным, а мать недоверчивой, мне никогда не приходилось видеть, чтобы на втором сеансе мать или ребенок испытывали сложности, чтобы расстаться. Напротив, мать ему сама предлагает это чаще всего.Это что касается практической точки зрения наших бесед. Добавим, что когда речь идет о психотерапии, никакой врач не может ограничиться только наблюдением, чтобы поставить диагноз, в течение количества времени, сколько сочтет необходимым: людям необходимо лечение, и это уже хорошо, что они соглашаются уйти без рентгена, рецептов, лекарств («успокоительные» или «железы»), без диеты, короче — без вполне реальных доказательств, что они «были у доктора». Нужно, значит, по меньшей мере, с ними поговорить, снабдить их точными советами, которые приведут, если они им последуют, к улучшению, пусть даже небольшому, в поведении ребенка, благодаря чему у них будет к нам доверие, и они к нам его вновь приведут. Это значит, что мы вынуждены применить терапевтическое действие с самого первого дня, даже до того, как нам станут известны детали случая. Здравый смысл — главный инструмент нашего терапевтического арсенала a priori. В нем нет ничего самого по себе психоаналитического. Это основа сознательных психотерапий, т. е. методов наших коллег-непсихоаналитиков.К этим средствам психотерапии, обращенных к сознательному, мы добавим косвенную атаку бессознательных сопротивлений окружения, когда Я ребенка смешивается с внешним миром (3 — 4 года), окружения и самого субъекта после формирования четкого Сверх-Я (после 7—8 лет). |